«…Нет. Ни книги, ни радио не отвлекли меня, - думал он, разглядывая старые потеки на потолке, - а валяться в номере и нервничать, ожидая соревнований, просто глупо».

Он сел. Задумчиво потер лоб. Посмотрел на окно. Слабый свет пробивался сквозь деревянные жалюзи. Поднялся решительно. Вздрогнул и сморщился от боли.

«Проклятые нарывы. – Он сел, выпрямив ногу. – Теперь не увеличиваются, но болят».

Вспомнил, как плохо спал эти ночи. Ныло воспаленное бедро. Боль терпел. А вот мысли… Куда сбежать от них?

«Не везет мне. Не знать отдыха. Не жалеть себя. И вот остается последний шаг. И другого случая не будет. И… приключается вся эта «катавасия».

Слово «катавасия» он вычитал из книги еще в детстве и случайно запомнил. С тех пор всегда, когда приходилось туго, приговаривал: «Ну и катавасия!» Хотя позабыл смысл загадочного слова.

Он с ненавистью смотрел на большие опухоли. «Раз, два, три… - Всего их восемь, он отлично это знает, но все-таки водит пальцем: - Четыре, пять…» И думает: «Какие отчетливые, багровые!» Нарывы раздули бедро как раз там, где под белой кожей залегали могучие мышцы.

Осторожно потрепал ногу, словно утешая больного друга, и отметил про себя: «Сегодня, кажется, не так жарко, как в тот день».

Он задыхался тогда от зноя. А массажист! Взъерошенный, красный (как в бане, где они обычно встречались в Москве), парень едва поспевал утираться полотенцем. Работая, массажист кряхтел. И ронял ему на спину крупные капли пота.

Теплые, мутные капли чужого пота. Его передернуло.

Было очень жарко. Градусов пятьдесят.

«Не массаж, а пытка», - подумал он.

Вечером он не обратил внимания на зуд. Раздражение, не больше. И только вымылся тщательнее. К утру пустяковое раздражение превратилось в здоровенные нарывы с надоедливой, дергающей болью.

«Что боль! – размышлял он. – Тысячу таких болей и тысячу уколов можно перетерпеть, лишь бы выступить. Выступить и не проиграть». Он медленно поднялся. Не спеша оделся, раздумывая о болезни. Еще раз пожалел себя. Когда шел к окну, чутко прислушивался к ноге. Вздохнул облегченно: «Нет, получше». Повеселел. Взялся за спутанный, в узлах шнур и потянул. Жалюзи заскрипели на разные голоса и уползли вверх. Ослепленный солнцем, он зажмурился и улыбнулся. На ощупь отыскал окно и толкнул его. Вместе с горячим воздухом в комнату ворвался приглушенный высотой шум большого города. Особенно громко стучали и гремели внизу трамваи: там была стрелка, и пути, раздваиваясь, разбегались в стороны.

У стола он остановился, взял «Лайф» с портретом Хемингуэя на обложке. Лицо у бородатого мудреца доброе, и в прищуренных глазах страдание. Долго смотрел в эти глаза, вспоминая Генри из «Прощай, оружие»… Потом вспомнил других людей и уже не из книг.

Под ворохом измятых галстуков заметил библию. Эту обязательную принадлежность всех «порядочных» гостиниц.

Потускневшие золотые буквы. Истертые сотнями пальцев грязные уголки страниц. Кого утешала и кого оправдывала эта равнодушная толстая книга? Увидеть бы их… И, рассеянно листая, снова думал о Хемингуэе. И о том, какая хрупкая вещь – человеческая жизнь, растворенная в бесчисленном множестве таких же жизней. Какая порой незаметная.

Убрал библию в стол.

«А я? Как у меня?.. Есть своя песня? Моя собственная? Моя работа? Мои увлечения? Пожалуй, в спорте я нашел себя. Там я – это я. Но неужели только спорт и есть моя песня?!» Эта мысль испугала его, и он побыстрее вышел, захлопнув за собой дверь.

Пока лифт опускался, он разглядывал старика лифтера. «Превосходная модель для художника, - восхищался он. – Изумительные руки! Эти пальцы, нервные, сухие. Как лежат они на черной стене кабины! И это выразительное лицо».

«А небо совсем и не голубое, - заметил он уже на улице. – Только говорят: голубое, голубое. Где? В стихах и на картинах… А оно бесцветное и в серых мерцающих точках. – В нерешительности остановился. – Куда пойти? К ребятам на соревнования? Но они уже «отработали». Могут кричать, худеть, волноваться, а мне нельзя…»

Решил посидеть у моря. Если идти переулками, оно близко.

«Как там наши? – Не думать о соревнованиях он не мог. – Агапов должен победить, не такой парень, чтобы проигрывать».

Под остроконечными крышами равнодушно дремали жирные голуби. Слабый ветерок вместе с пылью нес запахи ароматного кофе. В бесчисленных тратториях редкие клиенты потягивали ледяное пиво и вино.

Городской шум постепенно стих. Улицы раздались вширь, и дома спрятались за деревья.

Виллы. Проезды, вымощенные ракушечником. Железные решетки. Царство цветов за ними. Люди спокойные, самоуверенные. И все здесь тихо, вполголоса. Даже редкие машины едва-едва пыхтели, приноравливаясь к хозяевам.

Потом он заблудился и бродил, разыскивая дорогу. Долго слушал музыку около большого каменного дома.

Широкие окна настежь открыты. Звуки рояля и женские голоса разносятся по узкой старинной улочке.

Поодаль стоял грузовик. И шофер, толстый мужчина с синими небритыми щеками, тоже слушал и смотрел на окна. Шофер сидел на подножке своего автомобиля и увлекаясь, вместе с хором беззвучно тянул мелодию, раскачиваясь в такт.

Заныла растревоженная нога. С неохотой двинулся дальше. Очевидно, у него был глупый и нелепый вид, потому что он услышал женский смех, а подняв глаза, увидел, что смеются над ним.

Сбоку вырос развязный малый. Пьяное лицо расплылось в фамильярной улыбке.

- Девочки. Пять. – Он растопырил грязный кулак. – Одна лучше другой… - И выжидающе затеребил букетик в петлице. – Или приберечь для себя? – Он сжал пятерню с массивным кольцом на пальце. – Ну что ж? – Испуганно попятился. – Не хотите, воля ваша. – Он мешал вместе английские и французские слова…

Маленькое кафе над морем ему понравилось. Почти пустое и в глубокой тени широченных брезентовых зонтов. Он заказал фруктовый сок и попросил подогреть.

- Чуть-чуть. – И показал рукой на солнце. Официант понимающе кивнул, коснувшись пальцами горла.

«Море… На тебя можно смотреть бесконечно, - думал он. – Ты никогда не надоедаешь».

Захотелось рвануться с места. Перепрыгнуть изгородь пляжа. Сбросить одежду и кинуться в воду. И плыть, плыть… Нельзя. Сегодня нельзя.

Звон стекла и негромкое: «Пожалуйста, сеньор». Официант принес сок. Он расплатился и взял в руки стакан. Снова повернулся к морю.

Люди входили в воду и пропадали в танцующих солнечных бликах. Только возбужденные голоса да белые всплески выдавали их.

Сок оказался недурен. Он пил и смотрел на соседний столик. Ветер приподнял узорные края цветного тента. Тень отступила, и обыкновенное красное вино в длинных стаканах загорелось ровным рубиновым огнем.

Попросил газеты. Читал подряд, не пропуская ни строчки. Взвинченные болезнью нервы успокоились.

Официант безучастно стоял у стены. Безучастность была профессиональной, выработанной долгими годами. На самом деле интересовало все. Особенно этот могучий и грустный иностранец. О чем он так напряженно думает? Заглянуть бы в него. Кому это дано?

К обеду вернулся в гостиницу.

Ребята, точно сговорившись, по очереди подходят. Рассказывают мне, как выиграл Агапов. Потом приехал он сам. Я обнял его и поздравил с победой. Он счастливо улыбнулся и спросил:

- Как нога?

- Сегодня лучше.

- Буду «болеть» за тебя. – Семен пытается быть серьезным. – Давай побуду с тобой вечером на соревнованиях. Помогу.

- Не надо.

Я тяну его за шею и смеюсь. Он робко улыбается, потом смеемся оба. Он очень счастлив и не скрывает этого. Хлопает меня по спине и обрушивает поток впечатлений.

- Ого! – Семен подталкивает меня.

Я смотрю. У моей комнаты толпа.

Семен присвистнул.

- Тренеры и доктор. Это по твою душу, - заговорщически шепчет он. – Не поддавайся на уговоры! Требуй и никаких.

И вот я с ними в комнате. Всем очень неловко. Мы предупредительны и необыкновенно вежливы. Долго уступаем друг другу удобные места. Говорим о пустяках и не говорим о деле.

- Надо решать вопрос о выступлении.

Я вздрагиваю. Это говорит руководитель нашей делегации. Мы встречаемся взглядами. Он кивает головой и говорит, обращаясь к доктору: «Прошу вас».

Доктор суров и даже хмур. Это приличествует обстановке. Обводит всех глазами. Смотрит в потолок.

- Максимально возможными дозами пенициллина воспалительный процесс приостановлен. – Доктор боится оторвать взгляд от потолка, будто там читает свои мысли. – Спортсмен ослаб. – И перечисляет на пальцах. Пальцы у него короткие, толстые, с обгрызенными ногтями. – Несколько дней лежал. Температурил. Люминал пил. Ел плохо. Пропустил тренировки. – Он разглядывает свою руку. Пальцы зажаты в кулак, это сбивает его. Кажется, что больше говорить не о чем.

- М-м-м… В общем я против. – Он садится и снова встает. – Разумеется, против его выступления. – Доктор смотрит на нас, пытаясь угадать, какое оставил впечатление.

Дальше все, как в хорошо отрепетированном спектакле. По очереди берут слово. Я плохо слушаю. Злюсь и боюсь: «Вдруг и в самом деле это конец?!»

А они все говорят, говорят…

- Я кончаю, товарищи. Нельзя принимать необдуманные решения. А что-нибудь случиться? С нас спросят, да как спросят! «А вы куда смотрели дорогие товарищи? Зачем были там?» Пойми правильно. – Руководитель смотрит на меня. – Мы о тебе беспокоимся. И поэтому я присоединяюсь к доктору.

- Я тоже согласен с вами, товарищи. Повременить можно. Не последний день занимается спортом. А человека сбережем.

- А по-моему, выступить можно. Бывало и хуже. И выступили. Ничего, парень здоровый. Выдюжит… А как ты?

- Я?! Я прошу… Годы я мечтал, надеялся, учился, работал, тренировался. А это много. Вы знаете, это очень много. И теперь, когда все позади, отказаться? Вы видите – я здоров. Я выступлю хорошо. Поймите меня! Поверьте, все будет хорошо!

Просят выйти. Спорят долго. Я слышу голоса.

Потом лежу на кровати и слушаю музыку. Входит доктор. Достает лекарства, шприц, вату. Запах спирта.

Жду. Из репродуктора мужской голос, мягкий и грустный поет по-немецки:

Жизнь, для чего ты создана?

Ты – короткая остановка в очень длинной дороге.

Для любви и счастья ты создана…

Доктор бормочет:

- Я понимаю вас. Но зачем рисковать?

О, прощай молодость, здравствуй, грусть и тоска!

- Зачем рисковать? – В голове вспыхивают красные и желтые пятна: удары иглы в больное тело. Как их много!

Пересиливаю себя и говорю:

- Однажды, доктор, из-за ерундового недомогания я не вышел на помост. Думал, скорее выздоровлю. Но болезнь этим не кончилась. Я уж стал опасаться ее. А она, будто почуяв слабинку, перед любым выступлением набрасывалась… Изнурительная штука! Бодрость – и сразу вялость, уныние… - Я махнул рукой. – Нет, доктор, поддаваться нельзя. Поддашься раз, поддашься другой… Великую доблесть проявляет человек, когда сам создает себя. Лепит по своему разумению и воле. Не щепка в ручье. – Мне очень хотелось, чтобы доктор понял меня. Я повернулся к нему и, глядя в глаза, очень серьезно и убежденно сказал: - Ради победы, ради подавленных слабостей – не отступлю! Себя преодолеть – вот мой закон непреложный! Может, это и высокопарно звучит, но это мое. Маленькая слабость рождает большую. Большая – трусость и подлость. Так разъедается душа. Поэтому я беспощаден к себе, доктор. – И спросил: - Новокаин?

- Да.

Теперь радио передает скучное воскресное богослужение. Старческий дребезжащий голос читает молитву. Вторит хор, деловитый и торжественный.

Я смеюсь:

- Отпевают.

Доктор грустно улыбается. А я думаю? «Замечательная штука - новокаин». Сладкий дурман окутывает мозг. Нога теперь словно деревянная. Боли нет. Спрашиваю:

- Красиво звучит орган?

- Очень.

Иглы по-прежнему впиваются в тело.

- Может, выключим радио?

- Да, доктор, лучше выключить… Все, доктор?

- Нет.

- А теперь все?

Потом я задремал. Мне пригрезились давным-давно позабытые деревенские сени. Дом старый, на полу и в стенах большие щели. Скрипит дверь. Утро, и много-много солнца. Оно слепит сквозь щели глаза… Я сижу на крыльце, босой, в одних трусиках, и радуюсь новому дню. Полынь растерта пальцами, замечательно пахнет. И молоко от полыни горькое-прегорькое! А почему здесь доктор? Он стоит на крыльце и рассказывает матери обо мне. Зачем он это делает? И ведь мамы уже нет… А-а-а… Это я сплю.

…В тот вечер со мной происходило что-то непонятное, точно я и не болел, точно во мне пробудилась неимоверная сила. И, нетерпеливая, ворочаясь, бурлила.

На разминке я с трудом сдерживал себя. Хотелось так развернуть плечи, чтобы хрустнули кости и подались стены. Вырваться на простор! Сказочными шагами вымерять мир! И очутиться дома на маленьком дворике. Запыленный подорожник, исклеванный курами. Желтятся под забором одуванчики…

А после вбежать на Соколову гору. На лысой песчаной вершине всегда ветрено. Гора высокая, и Волга сверху – узкий ручеек. Перешагнуть впору. Сбросить бы с себя одежду – и прыгнуть в этот ручеек!

Никто и никогда, конечно, не прыгал с Соколовой горы в Волгу. Это невозможно. Но в своих детских мечтах я, замираю, проделывал это не раз. Парящей птицей скользнуть к матовой глади! И плыть…

Сливаются в неразборчивую полоску деревья, и люди на берегу, и дома. А гора с каждым движением все выше и выше забирается в небо.

Ровная зыбь поднимает меня. И я вижу впереди крохотный силуэт далекого бакена. Порыв ветра срывает с гребня белую пену. Я слышу ее шелест. Он и мое дыхание нарушают тишину. Быстрое течение несет меня.

Упоение движением. Тело изгибается и скользит. Коричневое плечо высовывается из воды. И вода струйками сбегает с него.

Переворачиваюсь на спину. Волны укачивают меня. Медленно погружаются ноги. Вода закрывает лицо. Смыкается надо мной. Прозрачный тонкий слой с расходящимися кругами. Тысячи световых лучиков смотрят на меня.

Я ударяю руками, ногами. Журчит вода в ушах. Быстрее, быстрее.

Я улыбаюсь яркому миру. Хватаю губами воздух и смеюсь…

Меня вызывают к штанге. Товарищи скрывают тревогу за беспечными шутками и улыбками. Идут за мной. Пожимают руки: «Удачи, удачи, дружище!»

Надо спокойнее, а я как одержимый рвусь на помост. Сбылась моя мечта!

Я горд, потому что не поддался, выдержал и пришел сюда через долгие-долгие годы!..

Вот она, штанга!

Люди ждут. И мои мышцы тоже. Но теперь скоро. Еще немного, одно мгновение, и все.

Сердце отсчитывает удары. Вспоминаю: «В секунду – удар, в минуту – шестьдесят, в час – три тысячи шестьсот. Состарился – значит сердце проделало огромную работу. Числу прожитых лет соответствует определенное количество ударов». Я вычитал это в журнале. Любопытно.

Я готов. Руки легли на гриф.

Вы слышали, как шумит кровь, когда тяжело? Я сейчас слышу. Но еще чуть-чуть и…

Я победил!

Восторженный гул шествует за мной.

Сегодня мой день! И я тоже творю!

Правда, я творю грубое и неподатливое. Но ведь грубое и неподатливое не значит некрасивое. Радость людей, радость, только что захлестнувшая зал, убеждает в этом.

Встаю на пьедестал почета. Приседаю на корточки – на шею надевают медаль. Шелковая лента липнет к телу. Медаль прижалась – холодная, маленькая. И безмерно дорогая. В ней часть моей жизни.

Почему-то дрожит голова. Я всем улыбаюсь, а сам пытаюсь унять дрожь. Опять отклеился пластырь. Прижал пальцами. Кровь толкает пальцы. И все громче и больнее стучит в воспаленной ноге…

Он понял, что ему не заснуть. Стараясь не шуметь, оделся. Вышел в коридор.

Лифт не работал. Он в недоумении остановился: путешествие с больной ногой по четырнадцати этажам не увлекало.

Хотел было съехать верхом на перилах. Взобрался и посмотрел в пролет: все показалось таким крошечным. Слез с перил и заковылял.

На первом этаже в просторном и по-дешевому роскошном зале было пусто. За конторкой дремал портье. Лицо на столе, а руки обнимают громоздкую вазу. В кресле спала овчарка. Услышав шаги, подняла морду. Внимательно посмотрела, но, не найдя ничего интересного, громко зевнула.

У дверей, покуривая, читал газеты швейцар. В вечернем выпуске он видел фотографию чемпиона и сейчас узнал его. Приветливо встряхнул газетой.

На этот раз он вышел к морю за каких-нибудь пятнадцать минут. Уселся на гранитный парапет. Плескалась вода. Из порта выползал огромный пароход.

Вспомнил, как вечером на соревнованиях кто-то некстати и громко рассмеялся в зале. Он только что поднял штангу на грудь и с виду очень легко. А на самом деле он едва поднялся, преодолевая проклятый закон тяготения, и дрожал от напряжения. Неожиданный смех крепко помешал. Он сбился с темпа и поспешил. Потерял нужную попытку.

Легкой ветер шевелил волосы и ласкал лицо.

- Вот и добился своего! – сказал тихо, вполголоса.

Он думал, что обрадуется. Но радости не было. Удивился – почему? Мысли набежали разом, как тучи в ветреную погоду.

«А если… если бы я и в другом добился такого успеха! – Он представил это и замер, поняв себя. И решил: - Вот тогда был бы счастлив».

Это «другое» было глубоким увлечением историей. Она полонила его еще подростком. Часто, сидя среди запыленных ветхих книг, воскрешая великие события прошлого, он мечтал о будущем. О том, как он напишет прекрасную и единственную в своем роде книгу о революциях. Это будет честный и самозабвенный труд. Вероятно, труд все жизни. В нем будет воздано должное всему. И давно минувшее свяжется в непрерывную гигантскую логическую цепь событий.

Где-то в глубине души он верил, что такая работа у него получится.

Забрезжил рассвет. Он услышал хриплые крики и стук моторов. От берега отплывали лодки.

Соскочил с парапета и побрел в гостиницу. Возле киоска его обогнал грузовичок и тут же остановился. Шофер вытащил кипу газет и бросил продавщице на прилавок. Уехал.

Он купил газету. На первой полосе увидел портрет знаменитого преступника с измученным лицом. Прочел: «Вчера казнен Шосман». А пониже заметил себя со штангой в руках. Фотография была мутная, неразборчивая, хотя и занимала полстраницы.

«Ну что же, - решил он. – Для них я очередная сенсация. – Усмехнулся, когда подумал: - Не убийца, но тоже сенсация».

Вспомнил, что сегодня вечером будет уже дома. На душе сделалось радостно и спокойно. И понял, что не смог бы прожить здесь больше ни одного дня…